Переписывая Пушкина

[bigbeast_kd]

Наткнулся в ЖЖ на стих Пушкина

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.


Когда безмолвная Варшава поднялась,
И Польша буйством опьянела,
И смертная борьба меж нами началась,
При клике «Польска не згинела!» —

Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда разбитые войска бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.

Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал
Во прахе, пламени и дыме.
Поникнул ты главой и горько возрыдал
Как жид о Иерусалиме.

Полез проверять в ПСС 1977-79

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась,
И Польша буйством опьянела,
И смертная борьба ...... началась,
При клике «Польска не згинела!» —
Когда же Дибич .........
Пестро парижский пустомеля
Ревел на кафедре ........
Ты пил здоровье Лелевеля.
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда ...... бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.
........ Варшавы бунт .......
..........в дыме.
Поникнул ты главой и горько возрыдал
Как жид о Иерусалиме.

А вот из ПСС 1937-59
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась,
И бунтом опьянела,
И смертная борьба началась,
При клике „Польска не згинела!“
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда бежали вскачь,
И гибло знамя нашей чести.
Варшавы бунт
в дыме
Поникнул ты <главой>и горько возрыдал,
Как жид о Иерусалиме.

Из примечания

При жизни Пушкина напечатано не было.
Местонахождение чернового автографа, бывшего в собрании Шляпкина, в настоящее время неизвестно. Опубликовано Шляпкиным под заглавием „Полонофилу“, в виде редакторской „сводки“, и в виде транскрипции в книге.„Из неизданных бумаг А. С. Пушкина“, СПб., 1903, стр. 28—30. Выверено по автографу Н. О. Лернером, изменившим одно слово в тексте, напечатанном Шляпкиным, — собрание сочинений Пушкина под ред. Венгерова, т. III, 1909, стр. 508—509 и прим. в т. VI, 1915, стр. 467.
Датируется временем между сентябрем 1831 г. и первой половиной 1831 г.
Печатается реконструкция текста, сделанная на основании публикации Шляпкина.
Напечатано в 1903 г. (см. выше).

Пушкин вечно жив - дописывает )))

Comments

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Изредка они виделись друг с другом. В октябре 1831 года Уваров отправил Пушкину сделанный им лично перевод патриотического стихотворения «Клеветникам России», которого было адресовано французским политикам и журналистам, с радостью встретившим антироссийское восстание в Польше. В ответ поэт поблагодарил Уварова.131 В сентябре следующего года Пушкин по приглашению Уварова посетил в Московском университете лекцию профессора-литературоведа Ивана Давыдова. Описанием этого события мы обязаны Ивану Гончарову: «Когда он [Пушкин] вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию. … “Вот вам теория искусства, - сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, - а вот и самое искусство”, - прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о “Слове о полку Игоревом”. Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу “Слова о полку Игоревом”, разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. “Подойдите ближе, господа, - это для вас интересно”, - пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. … Я не припомню подробностей их состязания, - помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. … Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать».132 В том же году по предложению Уварова Пушкина избрали почетным членом Императорской Академии наук. В мае 1834 года Пушкин по просьбе Гоголя ходатайствовал перед Уваровым о назначении писателя на должность профессора истории в Киевском университете.133 Уваров, однако, не поддержал это обращение; вместо желаемого Гоголь получил должность в Петербургском университете, не задержавшись на ней надолго.

Отношения между Уваровым и Пушкиным испортились после назначения Уварова на должность министра просвещения; это произошло из-за общей обиды Пушкина на цензуру, которой теперь, пусть даже номинально, заведовал Уваров. В пушкинском дневнике этому посвящена отдельная запись, сделанная в феврале 1835 года: «В публике очень бранят моего “Пугачева”, а что хуже - не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит. Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен. Низость до того доходит, что он у детей Канкрина был на посылках. О нем сказали, что он начал тем, что был б..., потом нянькой, и попал в президенты Академии наук, как княгиня Дашкова в президенты Российской Академии. Он крал казенные дрова, и до сих пор на нем есть счеты (у него 11000 душ), казенных слесарей употреблял в собственную работу еtс. etc.».* Позже эти грубые сплетни вошли в сатирическое стихотворение Пушкина, высмеивающее Уварова.

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Впрочем, трения во взаимоотношениях двух людей обозначились еще раньше, в 1833 году, когда Пушкин, вдохновленный мотивами пьесы Шекспира «Мера за меру», написал поэму «Анджело». В поэме не было никакого политического подтекста, а ключевой ее темой стала женская добродетель. Главным героем выступал Анджело, лицемер, в отсутствие своего господина герцога издавший приказ, согласно которому всякий мужчина, вступавший в любовную связь вне брака, подлежал смертной казни. При этом он сам настойчиво добивался благорасположения некой женщины, в противном случае угрожая казнить ее брата. Несмотря на столь невинное содержание произведения, у Пушкина возникли проблемы с цензорами, включая Уварова, и 28 августа 1835 года он обратился в Главное управление цензуры с письмом, в котором напоминал, что с 1826 года его персональным цензором выступает сам император. «Ныне, по случаю второго, исправленного издания “Анджело”, - писал Пушкин, … - г. попечитель С.-Петербургского учебного округа изустно объявил мне, что не может более позволить мне печатать моих сочинений, как доселе они печатались, то есть с надписью чиновника собственной его величества канцелярии. Между тем никакого нового распоряжения не воспоследовало, и таким образом я лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим государем императором».134

25 сентября Уваров ответил Пушкину письмом, в котором говорилось: «Рукописи, издаваемые с особого высочайшего разрешения, печатаются независимо от цензуры Министерства народного просвещения, но все прочие издания, назначаемые к печати, должны, на основании высочайше утвержденного на 22-й день апреля 1828 года устава о цензуре, быть предоставляемы в цензурный комитет».135 Предоставив поэту этот формальный ответ, Уваров не сказал ничего нового. Он лишь подтверждал, что ни один текст в России не может попасть в печать, минуя цензуру, а единственное исключение составляют рукописи, получившие личное одобрение императора. Но Пушкин все равно впал в ярость, и это привело к окончательному разрыву между ним и Уваровым. Свои эмоции поэт выплеснул в злобной сатире «На выздоровление Лукулла: подражание латинскому», направленной против министра. Луций Лициний Лукулл (110-56 гг. до н.э.) был римским генералом, прошедшим в молодости множество войн и нажившим гигантское состояние. Старость он провел в невероятной роскоши и расточительности, что сделало его имя нарицательным. Непосредственным же поводом для пушкинской сатиры послужил вполне конкретный эпизод.

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Осенью 1835 года граф Дмитрий Шереметьев, находясь в своем имении под Воронежем, серьезно заболел. То был богатейший человек в России, владевший 210 тысячами крепостных и 600 тысячами гектаров земли.136 Он не был женат, и в случае кончины состояние поделили бы между собой родственники. Поскольку жена Уварова приходилась Шереметьеву двоюродной сестрой, ей также причиталась бы определенная доля наследства. По Петербургу пошли слухи о том, будто Уваров собирает информацию об имуществе умирающего родственника и даже, якобы, уже приказал опечатать петербургский дом Шереметьева. Именно эти сплетни и предоставили Пушкину повод высмеять Уварова. Вскоре, однако, Шереметьев выздоровел, а надежды Уварова – если таковые вообще были, – не оправдались. Кроме того, Пушкину были известны и другие сплетни, касающиеся министра; рассказывали, в частности, о том, что неся в начале 1820-х годов службу в Министерстве финансов, Уваров унижал себя тем, что исполнял для тогдашнего министра Егора Канкрина кое-какие домашние обязанности. Так, в апреле 1824 года Иван Тургенев писал князю Вяземскому, что его друг Уваров «всех кормилец у Канкриной знает и детям дает кашку».137 Наконец, до Пушкина доходили слухи, что Уваров присвоил себе государственные леса, находившиеся по соседству с его имением.

Все эти разговоры были собраны воедино в сатирическом стихотворении. Сначала Пушкин пытался опубликовать его в Петербурге, но ни один издатель не согласился пойти на это, поскольку главный герой произведения был слишком узнаваем. В Москве же цензор, введенный в заблуждение названием стихотворения, пропустил его, после чего в конце декабря 1835 года оно появилось в «Московском наблюдателе»

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Вот наиболее острые строки из пушкинской сатиры:

…А между тем наследник твой,

Как ворон к мертвечине падкий,

Бледнел и трясся над тобой,

Знобим стяжанья лихорадкой.

Уже скупой его сургуч

Пятнал замки твоей конторы;

И мнил загресть он злата горы

В пыли бумажных куч.



Он мнил: «Теперь уж у вельмож

Не стану нянчить ребятишек;

Я сам вельможа буду тож;

В подвалах, благо, есть излишек.

Теперь мне честность - трын-трава!

Жену обсчитывать не буду,

И воровать уже забуду

Казенные дрова!»



Но ты воскрес…138



Публикация стихотворения произвела сенсацию. Цензор Никитенко 20 января 1836 года записал в дневнике: «Весь город занят “Выздоровлением Лукулла”. Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожил. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор».139 После выхода «Лукулла» Уваров предложил Пушкину встретиться, но обстоятельства их разговора остались неизвестными.140

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

В 1881 году в «Русской старине» был опубликован рассказ некоего Куликова, который утверждал, что записал его со слов самого Пушкина. Когда Бенкендорф пригласил к себе поэта, чтобы сообщить ему о недовольстве царя его сатирой, Пушкин, якобы, дерзко заявил, что объектом стихотворения на самом деле является как раз он, шеф жандармов, а вовсе не Уваров.141 На вопрос графа о том, когда же он похитил государственный лес, Пушкин отвечал: «Раз Уваров принял это на собственный счет, то, вероятно он и воровал?». Бенкендорф усмехнулся и вынужден был согласиться с поэтом.

Эта история представляет собой чистый вымысел. Во-первых, Пушкин всегда был почтителен к Бенкендорфу, поскольку именно через него он получал указания царя относительно своих рукописей. Во-вторых, сохранился черновик письма Пушкина к шефу жандармов, написанного, предположительно, перед этой аудиенцией. В нем говорится, что работая над своим «Лукуллом», поэт не имел в виду ни Уварова, ни кого-либо еще, высмеивая лишь абстрактного скупца. (Подлинник письма, если он еще существует, так и не был опубликован). Черновик, написанный по-французски, гласит:

«Прошу прощения, что докучаю Вам, но вчера я так и не смог объясниться с министром. Мою оду переслали в Москву без предупреждения, и даже мои друзья не знали об этом. Стихотворение не содержит намеков ни на одно конкретное лицо, оно с тщанием очищено от них. В сатирической части высмеивается низкое поведение алчного наследника, который, узнав о болезни родителя, поспешил опечатать все имущество, которого так жаждал. Я знаю, что подобные истории случаются довольно часто. … Кроме того, невозможно написать сатирическую оду, никого не задев при этом. Когда Державин в “Вельможе” описал сибарита, погрязшего в сладострастии и не внемлющего мольбам народным, … одни увидели в этом персонаже Палена, другие кого-то еще. …По сути, подобные дурные черты присущи многим богачам, и я берусь утверждать, что Державин не имел в виду никого конкретно. К моей оде публика отнеслась гораздо строже – для меня недостаточно, как считается, просто воздержаться от намеков и инсинуаций. Ведь я не упомянул ни одного имени; но публика, меж тем, говорит, что она опознала в моем герое портрет алчного наследника, который ворует государственный лес и обсчитывает жену, она узнала и босоножку, которая покоряет графа Ш., - она, одним словом, распознала великого мужа, богатейшего человека, видного чиновника. … Все это слишком странно. Меня не особо заботит, права публика или она заблуждается. Что для меня действительно важно, так это доказать, что я никогда и никоим образом не намекал, будто моя ода направлена какой-то персоны».142

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Все это послание – сплошная неправда. Героем «Лукулла» был не безымянный жадный наследник, но именно Уваров, в чем можно убедиться, ознакомившись с заметками Пушкина о дурном поведении министра. И со временем сам Пушкин вынужден был признать это.

В начале 1836 года Пушкину стало известно о том, что князь Николай Репнин критиковал его в петербургском свете за «Лукулла». Репнин – генерал-от-кавалерии и ветеран войн с Наполеоном, служивший генерал-губернатором Саксонии, а потом генерал-губернатором Малороссии, был шурином Уварова. В феврале 1836 года Пушкин написал Репнину, что ему известно о публичной критике, которой подверг его князь.143 Репнин ответил, что он об этом ничего не знает, но при этом добавил: «Вам же самому, м.г., скажу, что я искренно желаю, дабы Вы гениальный талант Ваш употребляли на пользу и славу отечества, а не в оскорбление частных людей».144 Как явствует из забракованных Пушкиным черновиков ответа, он довольно мучительно размышлял, как следует отреагировать. В одном из этих набросков, датированных 11 февраля 1836 года, можно, в частности, прочесть следующее: «Не могу не признаться [В. С.], что мнение В. С-ва о [совершенно правы во] касательно сочинений, оскорбительных для частного лица совершенно справедливо. - [Трудно] [Их едва можно извинить] [как] [даже] [если даже] они и писаны в минуту [огорчения] [слепого мщения] [огорчения] [справедливой] слепой досады; [Не оправдываю себя] [не достойное] [это мщение] - [Как забава, таковой поступок не]. Как забава развращенного ума, они были бы непростительны. [Позвольте извиниться перед Вами]».145 Письмо, которое, в конечном итоге, было отправлено Репнину, говорилось: «Не могу не сознаться, что мнение Вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчений и слепой досады. Как забава суетного или развращенного ума, они были бы непростительны».146

Со временем Пушкин пожалел, что написал эту одиозную сатиру, о чем свидетельствует его переписка с французским профессором Альфонсом Жобаром, преподававшим греческую, латинскую и французскую словесность в Казанском университете. Жобар был известен как человек весьма низкого нрава: в свое время он заявил, что труд Уварова, посвященный Элевсинским мистериям, является плагиатом.147 13 января 1836 года он написал письмо Уварову, к которому приложил собственноручный перевод «Лукулла» на французский язык. Предполагая, что стихотворение было написано с согласия министра, он просил разрешения на его публикацию в Брюсселе.148 Копия этого письма была отослана и Пушкину. Интересен пушкинский ответ, написанный 24 марта 1836 года:

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

«М.Г. С истинным удовольствием получил я ваш прелестный перевод Оды к Лукуллу и лестное письмо, которое вы к нему приложили. Ваши стихи настолько же милы, насколько злы, а это много значит. Если справедливо, как вы рассказываете в своем письме, что вас хотели на законном основании объявить лишенным рассудка, то надо признать, что после того вы воротили его в чертовской степени. Расположение, которое, по-видимому, вы ко мне питаете, и которым я горжусь, дает мне право с полною откровенностью говорить с вами. В письме к г-ну министру народного просвещения вы, кажется, изъявляете намерение напечатать свой перевод в Бельгии с присовокуплением некоторых примечаний, необходимых, по вашему мнению, для понимания стихотворения: осмеливаюсь умолять вас, М.Г., отнюдь этого не делать. Мне самому досадно, что напечатал произведение, написанное в минуту раздражения. Опубликование его вызвало неудовольствие одного лица, которого мнением я дорожу, и которым пренебрегать не могу, не оказавшись неблагодарным и безумцем. Будьте добры: удовольствием гласности пожертвуйте мысли оказать услугу собрату. Не воскрешайте своим талантом произведение, которое само по себе впадет в заслуженное забвение. Позволяю себе надеяться, что вы не откажете мне в любезности, о которой я прошу. Примите уверение в моем совершенном почтении. Честь имею быть вашим, милостивый государь, нижайшим и всепокорнейшим слугою. А. Пушкин».149 Жобар с уважением отнесся к просьбе Пушкина и не стал публиковать свой перевод. Вскоре его выслали из России по просьбе Уварова.

Стихотворение стяжало себе настолько плохую репутацию, что его не включали в собрания пушкинских трудов на протяжении тридцати пяти лет. Оно появилось в печати лишь в 1870 году.150

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Когда в январе 1837 года Пушкин был убит на дуэли, власти всеми силами попытались сбить всплеск симпатий к поэту. Бенкендорф, в частности, отдал особое распоряжение, предписывавшее журналистам не усердствовать в восхвалении погибшего. Один из издателей получил от шефа жандармов строгое внушение за публикацию следующих слов: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-х летние заслуги его на поприще словесности».151 Уваров также негодовал по поводу посмертных почестей, адресованных Пушкину, но, вероятно, не потому, что видел в них неуважение воли властей: он так и не простил поэту «Лукулла». Вскоре после смерти Пушкина он отправил графу Сергею Строганову, попечителю Московского учебного округа и члену цензурного комитета, следующее предписание: «По случаю кончины А.С. Пушкина, вне всякого сомнения, будут помещены в московских повременных изданиях статьи о нем. Желательно, чтобы при этом случае как с той, так и с другой стороны соблюдаема была надлежащая умеренность и тон приличия. Я прошу ваше сиятельство обратить внимание на это и приказать цензорам не дозволять печатания ни одной из вышеозначенных статей без вашего предварительного одобрения».152 Более того, министр пошел еще дальше, запретив профессорам и студентам пропускать занятия ради участия в похоронах Пушкина.153 Желая удостовериться в соблюдении этого указания, он в тот день лично посетил университет. Князь Павел Вяземский, также побывавший в университете в день похорон, заметил, что там было спокойно; ему показалось даже, что «вообще впечатление кончины Пушкина на студентов было незначительное».154 Уваров присутствовал на траурной церемонии «бледный и сам не свой».155

Завершая рассказ об отношениях Пушкина и Уварова, остается только опровергнуть миф, приписывающий Уварову прямую причастность к смерти поэта.

[evgeniy-efremov.livejournal.com]

Эта версия излагается в биографии Пушкина, принадлежащей перу французского автора Анри Труайя. Вот как он описывает события, непосредственно предшествовавшие дуэли: «Николай I обратился к Бенкендорфу с просьбой предупредить дуэль, направив к месту, где она должна была состояться, жандармов. Но Бенкендорф не разделял мыслей императора. Накануне дуэли к нему заявились барон Геккерен, граф Уваров и княгиня Белосельская. Барон разъяснял шефу жандармов, в чем выгоды, если предоставить событиям течь своим чередом. Не слишком ли много измарал бумаги, замутил сознание этот пиит-баламут? Если Пушкина ухлопают, имперская власть будет избавлена от врага аристократии, монархии, да и самого Бога! А если Пушкин выйдет из этого приключения невредимым или просто раненным, власти получат право судить его, выслать или даже засадить в крепость за участие в дуэли. Министр Уваров и княгиня Белосельская настояли на том, чтобы Бенкендорф прислушался к советам Геккерена.

- Направьте жандармов в другое место, - сказала княгиня Белосельская.

И Бенкендорф решил прислушаться к ее мнению».156

В качестве источника изложенных сведений автор ссылается на дневник консервативного журналиста Александра Суворина. Тот, в свою очередь, указывает на литератора-библиографа Петра Ефремова. Вот что пишет Суворин: «Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Гекерн был у Бенкендорфа. “Что делать мне теперь?”, - сказал он княгине Белосельской. – “А вы пошлите жандармов в другую сторону”. Убийцы Пушкина - Бенкендорф, княгиня Белосельская и Уваров».157

Возможность того, что шеф жандармов мог нарушить приказ царя в угоду желаниям светской дамы, кажется настолько нереальной, что ее следует отбросить с порога. Кроме того, в истории Ефремова ничего не сказано о присутствии Уварова при этом разговоре. Что же касается серьезных биографий Бенкендорфа, то они просто игнорируют этот эпизод.158