В 1881 году в «Русской старине» был опубликован рассказ некоего Куликова, который утверждал, что записал его со слов самого Пушкина. Когда Бенкендорф пригласил к себе поэта, чтобы сообщить ему о недовольстве царя его сатирой, Пушкин, якобы, дерзко заявил, что объектом стихотворения на самом деле является как раз он, шеф жандармов, а вовсе не Уваров.141 На вопрос графа о том, когда же он похитил государственный лес, Пушкин отвечал: «Раз Уваров принял это на собственный счет, то, вероятно он и воровал?». Бенкендорф усмехнулся и вынужден был согласиться с поэтом.
Эта история представляет собой чистый вымысел. Во-первых, Пушкин всегда был почтителен к Бенкендорфу, поскольку именно через него он получал указания царя относительно своих рукописей. Во-вторых, сохранился черновик письма Пушкина к шефу жандармов, написанного, предположительно, перед этой аудиенцией. В нем говорится, что работая над своим «Лукуллом», поэт не имел в виду ни Уварова, ни кого-либо еще, высмеивая лишь абстрактного скупца. (Подлинник письма, если он еще существует, так и не был опубликован). Черновик, написанный по-французски, гласит:
«Прошу прощения, что докучаю Вам, но вчера я так и не смог объясниться с министром. Мою оду переслали в Москву без предупреждения, и даже мои друзья не знали об этом. Стихотворение не содержит намеков ни на одно конкретное лицо, оно с тщанием очищено от них. В сатирической части высмеивается низкое поведение алчного наследника, который, узнав о болезни родителя, поспешил опечатать все имущество, которого так жаждал. Я знаю, что подобные истории случаются довольно часто. … Кроме того, невозможно написать сатирическую оду, никого не задев при этом. Когда Державин в “Вельможе” описал сибарита, погрязшего в сладострастии и не внемлющего мольбам народным, … одни увидели в этом персонаже Палена, другие кого-то еще. …По сути, подобные дурные черты присущи многим богачам, и я берусь утверждать, что Державин не имел в виду никого конкретно. К моей оде публика отнеслась гораздо строже – для меня недостаточно, как считается, просто воздержаться от намеков и инсинуаций. Ведь я не упомянул ни одного имени; но публика, меж тем, говорит, что она опознала в моем герое портрет алчного наследника, который ворует государственный лес и обсчитывает жену, она узнала и босоножку, которая покоряет графа Ш., - она, одним словом, распознала великого мужа, богатейшего человека, видного чиновника. … Все это слишком странно. Меня не особо заботит, права публика или она заблуждается. Что для меня действительно важно, так это доказать, что я никогда и никоим образом не намекал, будто моя ода направлена какой-то персоны».142
no subject
Эта история представляет собой чистый вымысел. Во-первых, Пушкин всегда был почтителен к Бенкендорфу, поскольку именно через него он получал указания царя относительно своих рукописей. Во-вторых, сохранился черновик письма Пушкина к шефу жандармов, написанного, предположительно, перед этой аудиенцией. В нем говорится, что работая над своим «Лукуллом», поэт не имел в виду ни Уварова, ни кого-либо еще, высмеивая лишь абстрактного скупца. (Подлинник письма, если он еще существует, так и не был опубликован). Черновик, написанный по-французски, гласит:
«Прошу прощения, что докучаю Вам, но вчера я так и не смог объясниться с министром. Мою оду переслали в Москву без предупреждения, и даже мои друзья не знали об этом. Стихотворение не содержит намеков ни на одно конкретное лицо, оно с тщанием очищено от них. В сатирической части высмеивается низкое поведение алчного наследника, который, узнав о болезни родителя, поспешил опечатать все имущество, которого так жаждал. Я знаю, что подобные истории случаются довольно часто. … Кроме того, невозможно написать сатирическую оду, никого не задев при этом. Когда Державин в “Вельможе” описал сибарита, погрязшего в сладострастии и не внемлющего мольбам народным, … одни увидели в этом персонаже Палена, другие кого-то еще. …По сути, подобные дурные черты присущи многим богачам, и я берусь утверждать, что Державин не имел в виду никого конкретно. К моей оде публика отнеслась гораздо строже – для меня недостаточно, как считается, просто воздержаться от намеков и инсинуаций. Ведь я не упомянул ни одного имени; но публика, меж тем, говорит, что она опознала в моем герое портрет алчного наследника, который ворует государственный лес и обсчитывает жену, она узнала и босоножку, которая покоряет графа Ш., - она, одним словом, распознала великого мужа, богатейшего человека, видного чиновника. … Все это слишком странно. Меня не особо заботит, права публика или она заблуждается. Что для меня действительно важно, так это доказать, что я никогда и никоим образом не намекал, будто моя ода направлена какой-то персоны».142